Том 5. Путь к большевизму - Страница 5

1) Общероссийское положение.

2) Значение единства народа и армии.

3) Задача Учредительного собрания.

4) Уклон в сторону демократической республики.

В дальнейшем подобные беседы быть может удастся устраивать систематически, регулярно.

Вопрос о беседах в ближайшем пригородном округе пока отставлен, в виду недостатка материальных средств и необходимых для этого людей.

8 марта 1917 г.

В 12-м часу ночи на заседание Революционного комитета был вызван редактор местной паршивенькой газеты. Ему было предложено: 1) продать типографию добровольно, согласно данным двух оценочных комиссий, приноровлявшихся к ценам военного времени (10 и 11 тысяч); 2) уступить в арендное пользование; 3) в случае отказа по 1 и 2 пунктам секвестровать редакцию и вместо просимых 25 тысяч выдать сумму, назначенную оценочными комиссиями, повысив ее до 12 тысяч. Редактор опешил, но по второму пункту, однако же, согласился и теперь ему с 25 тысяч идут 18% (8 за редакцию и 10 — за возможную порчу машин).

9 марта 1917 г.

Было собрание социал-демократической партии. Сильно чувствуется недостаток сил. Часть партийных работников рассеялась по тюрьмам, часть рассыпалась по фронту. Выступления были вялы, бледны и совершенно не отвечали той жажде хорошего слова, которая отражалась на лицах слушателей. Произнесено множество речей и ни одной из них нельзя было заслушаться, так заслушаться, как это было двенадцать лет назад. Я тогда еще был совсем мальчиком. Причина отчасти быть может и в этом, но что-то тут есть и другое. Те, что влезают на бочку, еще ни разу не дали толпе ни подъема, ни новых сведений. Подъем толпы держится не огнем речей, а единственно собственным внутренним пылом. Время слов отошло, теперь уж им как-то и верят не так охотно; теперь в самую горячку восторженных слов бросают призывы к объединению в профессиональные союзы, разъясняют значение кооперации в народном движении. Просят дела — живого, неотложного, с видимыми результатами. Поэтому, слушая охотно восторженную, но бестолковую речь неопытного оратора — хлопают и кричат ему отчаянно, а уходя домой, толкуют о другом — о той работе, которая сможет укрепить молодой, чуть оперившийся) строй.

Собрание партии не дало каких-либо чувствительных результатов в смысле огласки важных фактов, в смысле нужных разъяснений, — нет, ничего подобного не случилось. Но случилось другое, еще более прекрасное, еще более ценное и надежное.

Все демократы почувствовали себя братьями, все почувствовали себя людьми, захотели полной, широкой жизни; давнюю мечту о народном доме, о рабочем дворце решили претворить в жизнь.

Каждому захотелось чем-нибудь да помочь осуществлению этой дорогой мечты и, когда окончился сбор, — оказалось, что эти бедняки (а их было человек 400) собрали до 80 рублей.

10 марта 1917 г.

Сегодня великий день, — день нашей революции. Море флагов, море восторженных, упоенных лиц, неумолчный поток бестолковых, но порою прекрасных речей. Гимны, песни и скорбь о погибших борцах за свободу переплелись с речами, полными твердой веры в зарю новорожденного счастья.

Шлем привет нашим братьям — тем, что томятся в далекой Сибири, в холодных далеких окраинах, в глубоких рудниках, в смрадных тюрьмах — всем, кто еще до сих пор томится в неволе. Мы под сенью скорбного черного флага поем в честь павших героев свои скорбные песни. Но те, что томятся до наших дней — пусть знают, что близок, уже мчится и к ним час освобожденья. Неужели не чует ваше сердце, далекие братья, что свобода несется к вам? Вы скоро вернетесь обратно к работе в поредевшие ряды своих братьев-борцов. Скорее-скорее, дорогие братья: огненный пурпур зари скоро претворится в тепло и вы не увидите, не поживете восторгами первых революционных дней.

11 марта 1917 г.

Сегодня состоялась моя первая лекция.

Я думал, что буду сильно волноваться, что все перепутаю, замнусь и в результате не выскажу и десятой доли тех мыслей, что вихрем крутились в голове. Но вышел спокойно, начал уверенно и твердо… Были отдельные места, когда я чувствовал страшную слабость: в голове начинало туманиться, я терял основную мысль, цеплял слова друг за друга — слова для слов — и все ждал: скоро ли кончится, скоро ли рассеется этот туман?

Но он рассеивался. Мысль прояснялась и я снова мог привести в порядок разбредшиеся формулировки. План у меня был широкий; по некоторым пунктам намечался исторический обзор, но так боялся долгих остановок, что почти совершенно не заглядывал в свои наброски и говорил лишь по вдохновенью. А ведь еще два часа впереди! Чем я заполню эти часы? Хватит ли материала? Сумею ли я связать его в одно целое? Иногда проносилась стремительная мысль: вот-вот все оборвется, я притихну, оскандалюсь и попаду в неудобнейшее положение. Мысль шальная, но одно мгновенье она занимала меня среди хаоса иных мыслей. Я чувствовал и видел лучше, чем кто-либо свои недостатки; поражался иногда своим беззаконным скачкам, — стремительным забеганьям вперед, неуклюжим возвращеньям вспять, — к тому, о чем говорилось. Но в то же время я чувствовал и другое: в этих скачках проявлялась бессознательно какая-то особенная хитрость, какая-то ловкость, которая даже передо мною самим затушевывала беззаконности скачков. Находились слова, которые связывали предыдущее с последующим и при тождестве мыслей как будто говорили о новом.

Большую роль сыграл здесь звучный, громкий голос, Он увлекал иногда и меня самого. Я не хвалу себе пою, нет: я только передаю то ощущение, которое родилось во мне под влиянием собственных слов. Опасенья мои, что материала не хватит и на сорок минут, не оправдывались: на деле получилось, что проговорил я два с половиной часа. Отмечаю с особенной гордостью, что за эти два с половиной часа видел много серьезных вытянутых лиц, направленных к столику. Всего собралось до двухсот тридцати человек. Больше кинематограф вместить не мог. Многие стояли в дверях. Беседу провел без остановки. Голос порою сдавал от усталости, но вдруг оживлялся, крепнул и к концу так свежо звучал, что, кажется, продержался бы еще новых два с половиной часа.